Живи и Помни

[anastasia-kankeyn]

Не далее, как вчера днём были объявлены итоги одного литературного конкурса, проводимого у нас в университете в честь 70-летия победы. Разумеется, было много хорошего, много плохого, но я хочу всё же показать сам рассказ. Благо, теперь это можно сделать. Сама идея зародилась ещё до самого конкурса, когда по новостям показали эстонскую выставку, где попросту смеялись над концлагерем, газовыми камерами и многими другими печальными и действительно страшными вещами. Где-то ниже есть пост о лицемерии, и должно быть именно в продолжении его я и написала этот рассказ одного еврея. Кто-то пройдёт мимо, кто-то заинтересуется. Надеюсь, что хоть кого-нибудь это тоже заставит о чём-нибудь задуматься.

Рассказ "Живи и Помни", автор: студентка КФУ ИФМК 3 курса.

«Живи и помни» — постоянно повторял себе Менаше Зильбер на протяжении семидесяти лет, с тех самых пор как был спасён бойцами Красной армии из Освенцима. Голод, холод, боль и унижение пришлось вытерпеть этому простому, ничем не выделяющемуся из толпы — как до войны, так и после неё — человеку. Но разве это было важно для того, кто выжил? Для взявшего на свои плечи жизни тех, кто был слабее, кто не сумел выдержать пыток лагерей. Разумеется, нет. Не это было важно, но это было непонятно другим: как можно спать при включённом свете, бояться заходить в кабинеты врачей, словно уже никогда оттуда не вернёшься…
«Живи и помни» — слова, которые заключённый за номером 852-964 повторял каждый божий день, находясь в Освенциме и провожая взглядом очередного «отмучившегося», которого могли нести на носилках, тащить за руку, за ногу или вовсе за волосы. Конечно, если они у него оставались… Доктор Менгеле, который коршуном ходил по их блоку, редко оставлял хоть что-то человеческое от своих подопытных «мышек». Именно поэтому те, кого вызывали «на осмотр», мысленно и взглядом прощались с остальными. Очень немногие могли рассчитывать на обратный билет.
Менаше помнил каждого, с кем встречался тогда хотя бы единожды, а тех, с кем разговаривал — постоянно видел перед внутренним взором. Вот малышка Джалила, ей всего четыре года. Её забрали сюда только потому, что она родилась в еврейской семье. И забили камнями по той же причине. Так объяснили заключённым, хотя они знали правду: надзирателям просто было скучно. А вот Саша и Женя, близнецы. Их нашли в каком-то военном госпитале. У них было слабое здоровье, но несмотря на это, их сразу же отправили на фабрику грузчиками. Там же, на фабрике их и придавило ящиком, который один из надзирателей «случайно» столкнул с высоты. Что с ними стало — никто не знает, но живыми их больше не видели. Зимой надзиратели выводили людей на улицу, обливали ледяной водой и заставляли бегать кроссы по несколько часов кряду, наблюдая, как те спотыкаются и падают. Некоторых поднимали пулемётной очередью, а тех, кто был не в силах подняться, забивали прикладами, вынуждая остальных ступать босыми ногами по стремительно остывающим костлявым трупам.
Много раз Менаше чудом удавалось избежать врачей, уходить от серьёзных увеселений надзирателей, но летом 1943 года он стал одним из подопытных в очередном эксперименте Менгеле: превращении еврея в истинного арийца, вернее, доказательстве невозможности этого. Тогда рядом с ним была истощённая девушка Хава, которая его, ещё молодого, двадцатичетырёхлетнего Менаше, поддерживала и по-своему успокаивала. Именно с ней он тихо перешёптывался, когда после инъекции голубого красителя боль ещё не затуманивала разум или же когда после этих уколов темнота подступала к нему слишком быстро и близко. С ней он делил свой скудный завтрак, обед и ужин — если их давали, конечно — и с ней же мечтал о том времени, когда их освободят. Да, с появлением Хавы в его жизни, он впервые познал болезненную первую любовь, с её же появлением начал надеяться на то, что у них может быть будущее, что они не умрут здесь, в этом проклятом лагере. Вот только кто знал, что эта любовь принесёт им ещё больше страданий…
Так получилось, что Хава вошла в эксперимент по стерилизации женщин, но ведь перед стерилизацией нужно было, чтобы она была беременной, иначе как узнать, что всё прошло успешно?.. Забеременеть, чтобы потерять ребёнка. И попытаться забеременеть вновь под чутким руководством доктора.
Менаше, которого заставили на глазах у этих чёртовых врачей изнасиловать несчастную девушку оба раза — до стерилизации и после — потерялся на время в пространстве, но сумел вовремя вернуться в себя, чтобы не быть отправленным туда, к стене смерти или же «в баню», как это называли немцы. Он сумел, а вот Хава этого сделать, увы, не смогла. И, так как проводили опыты ещё и по психологическому истощению, именно его и ещё нескольких человек отправили собирать вещи в «предбаннике», чтобы после передать нацистам. Кто-то, действительно думал, что их ведут мыться — да и мудрено ли не думать об этом, когда водных процедур тут как таковых не было, а если и были, то крайне редко. Вот только Менаше, видя приготовления их надзирателей — мотоциклы на улице, множество железных банок «Циклона-Б» — понимал и знал, что это не так. Сколько раз уже за время его нахождения здесь они слышали «пение смерти»? Это видела и истощённая Хава, потерявшая и, одновременно, имеющая желание жить. Поэтому, когда она отдавала свои вещи Менаше, на прощание сказала ему всего два слова: «Живи и помни».
Их было четыре сотни человек, отправленных в эту «баню». Мужчины и женщины, старики и дети. Все они погибли в адских муках, и даже ревевшие во всю мощь немецкие мотоциклы не могли заглушить той «песни», что вырывалась из груди умирающих. Менаше навсегда запомнил тех, кто ушёл за ту страшную дверь. Он будто взял все их надежды и чаяния на себя и дал обещание: во что бы то ни стало выжить, выжить в этом аду и прожить жизнь за всех них. Поэтому, когда 27 января 1945 года пришли советские солдаты и закончили их мучения, Менаше плакал, как никогда в жизни. Выжил. Он действительно выжил в этом аду и вышел из него победителем, ведь он не сломался, он не отчаялся.
Долгая реабилитация, работа на фабрике грузчиком — несмотря на образование, устроиться куда-либо ещё было проблематично. Виной тому было не столько то, что его зрение было сильно посажено после эксперимента Менгеле по смене цвета глаз с карего на голубой, сколько то, что он был заключённым Освенцима. Даже после выхода за его стены, лагерь преследовал своих «жителей» в кошмарах и в жизни, отравляя все их возможные радости. Впрочем, Зильбер не отчаивался, ибо никогда не стремился к высоким должностям. Была бы работа, крыша над головой, горячая еда и тёплая постель, и на том спасибо. Спустя какое-то время он смог открыть своё сердце для новой любви в лице Зины Гарифьяновой, с которой счастливо прожил сорок лет и нажил дочку Лёлю.
Когда ему было семьдесят, Зина его покинула — рак груди последней стадии. Лёля уже вышла замуж и сама обзавелась детьми, правда, внуков Менаше всё равно видел не часто. То ли его дочь стеснялась чего-то, то ли по какой иной причине, но с отцом она старалась не встречаться. Менаше горевал по этому поводу и, вместе с тем, радовался: зачем молодой и красивой женщине с детьми, тратить своё время на практически незрячего старика? Тем более Лёля у него была самостоятельная, да и деньгами всегда помогала, и чем другим при необходимости. Да, хорошая у него была дочка. Вот только даже ей он не рассказывал тех ужасов, что пережил, и какую страшную первую любовь в своё время ему довелось испытать, хотя она и допытывалась в ранние годы. Боялся напугать её? Нет, боялся, что проснётся и окажется вновь там, за теми холодными и страшными стенами, за которыми гогочут надзиратели и развлечения ради кидают оголодавшим заключённым мёрзлую бруснику через колючую проволоку, наблюдая за метаниями отчаявшихся людей.
Годы шли, трагедия Освенцима и самой войны стала забываться. Было мирное время. Настолько мирное, что кто-то начал забывать даже то, что сама война вообще была. Менаше… бедный Менаше. Он, порой, со страхом выглядывал из своей квартиры, прислушиваясь к голосам людей... А вдруг он снова услышит немецкий говор? Вдруг здесь, по собственной воле люди устроят себе свой собственный Освенцим?.. Но нет, немецкого говора не было слышно, и люди продолжали мирно жить, всё реже и реже вспоминая о страшных датах истории. Менаше не обижался на них, но чувствовал, как вместе с этими воспоминаниями день за днём по-настоящему умирают бывшие заключённые концлагерей. День за днём, год за годом те, кого пообещали помнить всегда, уходили в забытье вместе с воспоминаниями, документами, вместе с людьми. Ведь обещавшие помнить их никому больше об этом не рассказывали…
Когда объявили об открытии в Эстонии выставки на тему Холокоста — так теперь называли массовое уничтожение евреев — Менаше понял, что нужно ехать. Возможно, там он увидит опровержение окончательной «смерти» своих товарищей, своей любви? Возможно, там он сможет избавиться от не проходящего в течение всей его долгой жизни страха перед лагерем.
Из-за слабого зрения он не смог разглядеть при входе счастливой надписи «Холокост» на фоне голливудских холмов, не сумел разглядеть и комиксов, а вот видео заинтересовался. Не увидеть, так хотя бы услышать.
— Дочка, скажи мне, о чём это видео?
— А вот вы посмотрите и узнаете всё, дедушка. Одно могу сказать точно: снято оно в самой настоящей газовой камере. Вам должно понравиться. — С дежурной улыбкой ответила девушка-смотритель, отходя к другим посетителям выставки.
Зильбер растерялся. Как это, снято в настоящей газовой камере? Что там можно снимать… Да и разве можно? Именно поэтому он примкнул как можно ближе к экрану, старательно вслушиваясь в звуки: босые ноги ударяются о холодный бетонный пол в беге, смеются мужские и женские голоса, раздаются хлопки ладоней по обнажённым телам. Что, что там происходит? Поджилки его затряслись, внутри всё задрожало, и ком в горле начал медленно его душить.
— Дочка, дочка, подойди сюда, пожалуйста.
— Ну чего вам, дедушка?
— Я плохо вижу, скажи мне, что делают эти люди в камере?
— Они играют в салочки. — Обернувшись, девушка крикнула: Эй, мальчик, нельзя трогать экспонаты руками!..
Вокруг Менаше будто бы образовался вакуум, оградивший его от всего мира, а по морщинистым щекам потекли слёзы. «Живи и помни, живи и помни!» — он всегда придерживался этих слов и всегда думал, что окружающие его люди тоже живут по этому принципу. Так почему, почему же эти самые люди, которые обещали помнить тех, кто погиб там, теперь играют среди праха умерших мучительной смертью? Разве они не слышат стонов их боли? Разве в их ушах не звучит та страшная песня смерти, которую не заглушить даже мощным немецким мотоциклам?
Пришедший на выставку пожилой, но всё ещё крепкий мужчина вышел на улицу сгорбившимся, униженным и растоптанным сильнее, чем когда-либо в жизни, стариком. Менаше Зильбер, человек, переживший войну, ужасы Освенцима, годы холода, голода, унижений и издевательств, в итоге, был убит простым человеческим нежеланием помнить. Ведь это действительно тяжело – жить и помнить всё.